Нет более банального вопроса, почему Россия разминулась с демократией после перестройки? Причин так много и они столь хорошо известны, что большинство из них тасуются из статьи в статью: имперский синдром; лукавая политика властей, более заинтересованных в подданных, а не в гражданах; традиции раболепия, имеющие глубокие и исторические корни; пропаганда, твердящая о незаменимости тех, кто власть уже получил и сначала противостоял реваншизму коммунистов, а потом хищному Западу; иллюзорность многих социальных постперестроечных изменений, направленная на закрепление выигрыша тех, кто оказался у кормушки в первом ряду.
Можно перечислять дальше, но и в этом случае остается несколько неловких моментов, которые все перечисленное или подразумеваемое не избавляют от признаков концептуальной неточности. Я бы назвал эту неловкость – бесперспективностью развития приведенных аргументов. Кто бы ни был в результате признан главным виновником – общество, народ, неспособный признать прелести демократии. Или власть, не готовая отказаться от своей хищной и корыстной природы, все упреки здесь бессмысленны – ни волки, ни овцы не виноваты в том, что они таковы, каковы есть. То есть виноваты, конечно, если результатом является Крымнаш и обоготворение склонной к вранью посредственности. Но круто спрашивать с вора или лоха – малопродуктивно, хотя бы потому, что смысл вопроса эти адресаты, скорее всего, не поймут. Язык другой.
Есть и ряд противоречий, которые только усложняют поставленный вопрос: да власть дурила людям голову, а общество в его большинстве оказалось незрелым и неспособным понять свои собственные интересы. Все так, кабы не было нескольких лет конца 80-х-начала 90-х, когда демократические ожидания были столь же велики, как и политическая активность. Пусть в этих ожиданиях было много от традиционного русского моления о чуде, МММ от демократии, синдрома Емели на печи, ждущего скатерти-самобранки от рынка и повторения сказочного эффекта волшебных западных институций, с самого начала имевших у нас структуру потемкинских деревень. Но так или иначе, либеральная риторика в первые годы перелома не вызывала изжоги, как стала вызывать уже в середине 90-х. И, значит, у разочарования в демократических иллюзиях были и другие причины, помимо названных.
Если говорить попросту, то у общества, прежде всего той ее части, которая меньше других приобрела в результате перестроечных изменений, возникло стойкое и, надо сказать, оправданное убеждение, что его (их) обманули. И их действительно обманули – и материально, и идейно.
Обманули сознательно и бессознательно (разные обманщики вели разную игру, и наличие среди них обманутых нельзя исключать). А обманщиками оказались те, кому общество в виде столь массовых в России социальных низов верило все первые годы перестройки, а потом верить перестало и не верит до сих пор.
И если частью обманщиков были представители разнокалиберной новорусской власти, и об этом говорится открыто и подчас с удовольствием, то о втором виде выгодополучателей говорится смутно, если говорится вообще. И понятно почему, ибо эту часть составили главные радетели либерализма, демократических изменений. Сегодня, кстати говоря, сами страдающие от великодержавного и имперского уклона власти и общества. Как следствие двадцатилетней тошноты от высоких слов о народном самоуправлении и ценностях свободы. Слов, которые они слышали от тех, кто более других, в глазах потенциального электората, ответственен за обман общества в его лучших чувствах: от российской и, прежде всего, постсоветской интеллигенции.
Да, эта самая интеллигенция не смогла в массовом порядке проникнуть во власть (хотя и проникла на вторые роли). Но в первых рядах она была тогда, когда людей обманывали в самом начале пути, и смысл обмана, его формы придумывали не бывшие вторые секретари райкомов и обкомов, а наши с вами коллеги-интеллектуалы, расписывающие красивые ширмы про демократическое будущее, пока добравшиеся до кормушки быстро делили пирог приватизации.
А интеллигенция стояла на шухере, плела отвлекающие маневры, справедливо надеясь, что с ними за базар прикрытия расплатятся. Не так грубо, конечно, но близко к телу, тем более что с ними, в основном, щедро расплатились. И это, конечно, не сразу, и не с той степенью отчетливости, с какой это может быть понято сегодня, стало очевидно тем, кого нагрели на лучших чувствах и одновременно ограбили под трубные мантры про вездесущий рынок, радости свободы, либеральные институты. Все это оказалось враньем, но не простым, а корыстным. Расслоение на бедных и богатых произошло за пару-тройку лет, и на высокие слова уже ничего и никого нельзя было купить, потому что вера в эти слова приравнялась нулю.
Да, когда основная часть приватизации была завершена, лишь немногие из либеральных советников, расписывавших ширму прикрытия, оказались в высшей лиге самых крупных собственников, большинству было предложено заниматься своим профессиональным делом обслуживания культурных интересов заказчиков, но за хорошие бабки, очень часто превышающие гонорары их коллег в цивилизованных обществах. И это правильно понималось, как расплата за программу идеологического и культурного прикрытия.
И здесь уже участвовали почти все (или, скажем, аккуратнее – многие), кому, надо сказать, быстро понравилось быть обеспеченным средним классом, чья профессиональная работа – музыкальных и кино- критиков, политологов и кураторов выставок, искусствоведов и журналистов – была проплачена, как часть работы по созданию орнамента респектабельной видимости бандитского русского капитализма с номенклатурной сердцевиной.
Все оставшиеся иллюзии рассеял 93-й, потом 96-й, когда Ельцин первым применил прием, ставший фирменным у Путина: использовать замешательство в обществе для укрепления своей власти, дезориентации и ослабления все более продажного и циничного общества.
И с тех пор ничего не изменилось, кроме нарастающего социального расслоения. Не утруждая себя чувством социальной ответственности (или понимания своей неблаговидной роли в обмане и ограблении страны), постсоветская интеллигенция была озабочена только одним – необходимостью выжить, вынырнуть на поверхность, не потеряться при переделе крупной (туда ход был практически сразу закрыт) и мелкой государственной собственности.
По пальцам можно пересчитать тех донкихотов, которые не участвовали (или не смогли участвовать) в дележе постперестроечного пирога, хотя куда больше примеров постыдной сговорчивости.
Скажем, писатели, актеры, режиссеры за поддержку якобы демократической и либеральной власти (которая, конечно, была не демократической, не либеральной) получили в откуп особняки, содержащие их журналы, издательства, театры, студии, сдавали в дорожающую субаренду лакомые площади, подкармливали еще более мелких и правильных рыбок.
В принципе это ничем не отличалось от дележки мафиозного пирога, да и было мафиозной по существу экономикой. И не только на очень близких подступах к кормушке. А так как делали это всё люди, проповедующие либеральные и демократические ценности, их авторитет (в глазах не допущенных до дележа) стал чрезвычайно низким, постоянно падающим, вместе с рейтингом самой либерально-демократической риторики.
Если вы поняли меня таким образом, что я перекладываю ответственность на далекую постсоветскую (то есть бывшую советскую) интеллигенцию и вывожу из-под удара интеллигенцию совсем даже не советскую, а вполне даже нашу, отчасти антисоветскую, отчасти нонконформистскую (в старых еще советских системах обозначения), то это, конечно, не так. И эта часть интеллигенции (об исключениях все знают) посчитала возможным дорваться до сытной, беззаботной жизни в обмен на очень несложные правила: не заниматься реальной политикой, а лишь ее прикрытием, ввиду опасения, что слишком большая резкость фотографии может помешать главному делу жизни лучших людей страны. Чем угодно заниматься, главное, чтобы у занятий отсутствовало измерение под названием социальная ответственность. Искусство для искусства, песни о главном, башня из того, что называлось слоновой костью, куда лучше.
И как еще могла отреагировать социально ущербная (традиционно завистливая и обделенная) часть общества, когда видела все эти десятки лет сытое блаженство незаслуженного благоденствия со словами о пользе либерализма и демократии на устах.
Не возненавидеть либерально-демократическую мантру было столь же сложно, как вычесть из смысла идеологических построений личную заинтересованность ораторов (что само по себе присутствует всегда, но вопрос о пропорциях остается).
Российские социальные низы посчитали пропорцию оскорбительной и воровской, и вместо того, чтобы возненавидеть человеческую природу, возненавидели либералов и демократов, ставших с тех пор синонимом политического воровства по преимуществу. То есть возненавидели не грабеж, а песню, под которую их грабили.
Я не настаиваю, что изображенная мною картина гибели и сдачи постсоветской интеллигенции была в точности такой, – не обязательно, но я прекрасно помню, как болезненно интеллектуальная элита реагировала на попытки протащить просто политику в любые сочинения по русской культуре: будь это рецензия на фильм или книгу, каталог выставки – не формат! И возмущение, когда интеллигенция оказывалась не только субъектом культурных и образовательных процессов, но и объектом критики ввиду немного нелепой, но вполне обеспеченной постперестроечной жизни.
Социальным низам осталась только горькое рассуждение о собственной неготовности, наивности, неконкурентоспособности, отстойности. Интеллигенция, вероятно, рассчитывала, что претензии социальных низов будут замкнуты на власть, или вообще в паре с властью работала чуть-чуть бездумно, на эмоциях. Но власть, не лишенная хитроумности, переключила все претензии социальных низов на умников, говорунов, очкариков, интеллигентов, на их базар по поводу свободы и народовластия, придав им статус ложной завесы и объекта ненависти.
Так у нас принято ненавидеть нацизм под звуки "Ленинградской симфонии" Шостаковича, петь "Катюшу" и "Жди меня", вспоминая о войне, так и обман приватизации связан со словами о благотворности либерализма и демократии.
Те, кто скажут, что я преувеличиваю, будут правы. Не все, но подавляющее большинство столичной интеллигенции (и избранное – провинциальной) стало жить буржуазно-обеспеченной жизнью после перестройки. Далеко не все из них сознательно исполняли роль интеллектуальной ширмы и обслуги. Лишь наиболее видные прорабы перестройки из либерального извода получили пожизненную ренту за свои услуги по обеспечению операции прикрытия в приватизации всего, что можно было приватизировать.
И, понятное дело, если бы в результате возник (по Соросу) не бандитский капитализм, а капитализм с человеческим лицом, как в некоторых странах (не всех) народной демократии из числа коллег по социалистическому лагерю, устойчивого отвращения к либеральной риторике не возникло бы.
Не возникла бы любовь к криво усмехающемуся подполковнику КГБ. Не реанимировался бы имперско-державный мобилизационный стиль. Не родился бы выкидыш в канаве по кличке Крымнаш. И не покатилась бы разочарованная и обманутая страна по наклонной плоскости вранья и потакания вранью. И не искали бы мы причины произошедшего, перетряхивая слова и судьбы двадцатилетней давности, как шубы после сезонной ссылки в чемодане, в попытке понять причину, по которой все пошло так, как пошло.
Но раз так получилось, то осмысленнее задавать вопросы спикерам, которые в состоянии их понять. А из всех частей российского общества лучше всего понимала и понимает, что происходит, именно его интеллектуальная часть: с нее, как говорится, и спрос.
